Свежие истории от 21 января 2024

Живём на втором этаже. Под влиянием новогоднего настроения (не пьяные) решили с мужем украсить первый и наш этажи, захотелось новогодней сказки, чего-то доброго, красивого, и не только в нашей квартире, но и за порогом. Обсудили с соседями по первым этажам, они были очень даже ЗА. Сказано — сделано. Мы вырезали снежинки, повесили ёлочные шарики, мишуру, но без перегиба. И что же началось в домовом чате: пошла волна возмущений, что нарядили только первые 2 этажа, посыпались вопросы, мол, кто наряжал и когда украсят остальные этажи, ведь их детки же ждут! На наши слова, чтобы свои этажи сами наряжали, полился шквал негатива, мол, корзиночкам сказали, что это Дед Мороз ночью нарядил, а те теперь ждут, когда он придёт и к ним красоту наводить. В доме, на секундочку, 16 этажей, и хоть бы один кто-то вызвался помочь, нет, все ждут, чтобы именно мы продолжили украшать ВЕСЬ дом. Вот уж точно, инициатива наказуема.

Сему очень ждали.

И дождались.

Когда уже потеряли надежду. Девять лет ожидания — и вдруг беременность!

Сема был закормлен любовью родителей. Даже слегка перекормлен. Забалован.

Мама Семы — Лиля — детдомовская девочка. Видела много жесткости и мало любви. Лиля любила Семочку за себя и за него.

Папа

Показать полностью... (до 6 мин. чтения)

Гриша — ребенок из многодетной семьи.

Гришу очень любили, но рос он как перекати-поле, потому что родители отчаянно зарабатывали на жизнь многодетной семьи.

Гриша с братьями рос практически во дворе. Двор научил Гришу многому, показал его место в социуме. Не вожак, но и не прислуга. Крепкий, уверенный, себе-на-уме.

Гришины родители ждали Семочку не менее страстно. Еще бы! Первый внук!

Они плакали под окнами роддома над синим кульком в окне, который Лиля показывала со второго этажа.

Сейчас Семе уже пять. Пол шестого.

Сема получился толковым, но избалованным ребенком. А как иначе при такой концентрации любви на одного малыша?

Эти выходные Семочка провел у бабушки и дедушки.

Лиля и Гриша ездили на дачу отмывать дом к летнему сезону

Семочку привез домой брат Гриши, в воскресенье. Сдал племянника с шутками и прибаутками.

Сёма был веселый, обычный, рот перемазан шоколадом.

Вечером Лиля раздела сына для купания и заметила... На попе две красные полосы. Следы от ремня.

У Лили похолодели руки.

— Семен... — Лилю не слушался язык.

— Да, мам.

— Что случилось у дедушки и бабушки?

— А что случилось? — не понял Сема.

— Тебя били?

— А да. Я баловался, прыгал со спинки дивана. Деда сказал раз. Два. Потом диван сломался. Чуть не придавил Мурзика. И на третий раз деда меня бил. В субботу.

Лиля заплакала. Прямо со всем отчаянием, на какое была способна.

Сема тоже. Посмотрел на маму и заплакал. От жалости к себе.

— Почему ты мне сразу не рассказал?

— Я забыл.

Лиля поняла, что Сема, в силу возраста, не придал этому событию особого значения. Ему было обидно больше, чем больно.

А Лиле было больно. Очень больно. Болело сердце. Кололо.

Лиля выскочила в кухню, где Гриша доедал ужин.

— Сема больше не поедет к твоим родителям, — отрезала она.

— На этой неделе?

— Вообще. Никогда.

— Почему? — Гриша поперхнулся.

— Твой отец избил моего сына.

— Избил?

— Дал ремня.

— А за что?

— В каком смысле "за что"? Какая разница "за что"? Это так важно? За что? Гриша, он его бил! Ремнем! — Лиля сорвалась на крик, почти истерику.

— Лиля, меня все детство лупили как сидорову козу и ничего. Не умер. Я тебе больше скажу: я даже рад этому. И благодарен отцу. Нас всех лупили. Мы поколение поротых жоп, но это не смертельно!

— То есть ты за насилие в семье? Я правильно понимаю? — уточнила Лиля стальным голосом.

— Я за то, чтобы ты не делала из этого трагедию. Чуть меньше мхата. Я позвоню отцу, все выясню, скажу, чтобы больше Семку не наказывал. Объясню, что мы против. Успокойся.

— Так мы против или это не смертельно? — Лиля не могла успокоиться.

— Ремень — самый доходчивый способ коммуникации, Лиля. Самый быстрый и эффективный. Именно ремень объяснил мне опасность для моего здоровья курения за гаражами, драки в школе, воровства яблок с чужих огородов. Именно ремнем мне объяснили, что нельзя жечь костры на торфяных болотах.

— А словами? Словами до тебя не дошло бы? Или никто не пробовал?

— Словами объясняют и все остальное. Например, что нельзя есть конфету до супа. Но если я съем, никто не умрет. А если подожгу торф, буду курить и воровать — это преступление. Поэтому ремень — он как восклицательный знак. Не просто "нельзя". А НЕЛЬЗЯ!

— К черту такие знаки препинания!

— Лиля, в наше время не было ювенальной юстиции, и когда меня пороли, я не думал о мести отцу. Я думал о том, что больше не буду делать то, за что меня наказывают. Воспитание отца — это час перед сном. Он пришел с работы, поужинал, выпорол за проступки, и тут же пришел целовать перед сном. Знаешь, я обожал отца. Боготворил. Любил больше мамы, которая была добрая и заступалась.

— Гриша, ты слышишь себя? Ты говоришь, что бить детей — это норма. Говоришь это, просто другими словами.

— Это сейчас каждый сам себе психолог. Псехолог-пидагог. И все расскажут тебе в журнале "Щисливые радители" о том, какую психическую травму наносит ребенку удар по попе. А я, как носитель этой попы, официально заявляю: никакой. Никакой, Лиль, травмы. Даже наоборот. Чем дольше синяки болят, тем дольше помнятся уроки. Поэтому сбавь обороты. Сема поедет к любимому дедушке и бабушке.

После того, как я с ними переговорю.

Лиля сидела сгорбившись, смотрела в одну точку.

— Я поняла. Ты не против насилия в семье.

— Я против насилия. Но есть исключения.

— То есть если случатся исключения, то ты ударишь Сему.

— Именно так. Я и тебя ударю. Если случатся исключения.

На кухне повисла тяжелое молчание. Его можно было резать на порции, такое тугое и осязаемое оно было.

— Какие исключения? — тихо спросила Лиля.

— Разные. Если застану тебя с любовником, например. Или приду домой, а ты, ну не знаю, пьяная спишь, а ребенок брошен. Понятный пример? И Сема огребет. Если, например, будет шастать на железнодорожную станцию один и без спроса, если однажды придет домой с расширенными зрачками, если... не знаю... убьет животное...

— Какое животное?

— Любое животное, Лиля. Помнишь, как он в два года наступил сандаликом на ящерицу? И убил. Играл в неё и убил потом. Он был маленький совсем. Не понимал ничего. А если он в восемь лет сделает также, я его отхожу ремнем.

— Гриша, нельзя бить детей. Женщин. Нельзя, понимаешь?

— Кто это сказал? Кто? Что за эксперт? Ремень — самый доступный и короткий способ коммуникации. Нас пороли, всех, понимаешь? И никто от этого не умер, а выросли и стали хорошими людьми. И это аргумент. А общество, загнанное в тиски выдуманными гротескными правилами, когда ребенок может подать в суд на родителей, это нонсенс. Просыпайся, Лиля, мы в России. До Финляндии далеко.

Лиля молчала. Гриша придвинул к себе тарелку с ужином.

— Надеюсь, ты поняла меня правильно.

— Надейся.

Лиля молча вышла с кухни, пошла в комнату к Семе.

Он мирно играл в конструктор.

У Семы были разные игрушки, даже куклы, а солдатиков не было. Лиля ненавидела насилие, и не хотела видеть его даже в игрушках.

Солдатик — это воин. Воин — это драка. Драка это боль и насилие.

Гриша хочет сказать, что иногда драка — это защита. Лиля хочет сказать, что в цивилизованном обществе достаточно словесных баталий. Это две полярные точки зрения, не совместимые в рамках одной семьи.

— Мы пойдем купаться? — спросил Сема.

— Вода уже остыла, сейчас я горячей подбавлю...

— Мам, а когда первое число?

— Первое число? Хм... Ну, сегодня двадцать третье... Через неделю первое. А что?

— Деда сказал, что если я буду один ходить на балкон, где открыто окно, то он опять всыпет мне по первое число...

Лиля тяжело вздохнула.

— Деда больше никогда тебе не всыпет. Никогда не ударит. Если это произойдет — обещай! — ты сразу расскажешь мне. Сразу!

Лиля подошла к сыну, присела, строго посмотрела ему в глаза:

— Сема, никогда! Слышишь? Никогда не ходи один на балкон, где открыто окно. Это опасно! Можно упасть вниз. И умереть навсегда. Ты понял?

— Я понял, мама.

— Что ты понял?

— Что нельзя ходить на балкон.

— Правильно! — Лиля улыбнулась, довольная, что смогла донести до сына важный урок. — А почему нельзя?

— Потому что деда всыпет мне ремня...

Утром в маршрутке я стал невольным свидетелем удивительного диалога. Такое не часто услышишь.

Простуженный мужской голос говорит:

— Ира... Открой дверь, выпусти меня

— Гриша, сиди спокойно — отвечает женщина где-то спереди.

— Ира, открой дверь... Мне надоело.

А народу много в маршрутку

Показать полностью... (до 2 мин. чтения)

Курсутдинов был тупой.

Его непроходимая тупость была очевидна даже для него самого. Он был не злой, не вредный, никакой.

Просто иногда делал странные вещи. И объяснить смысл своих поступков не мог.

Его странности были не опасны, подумаешь — забросил зачем-то лопату на крышу казармы. Или постирал форму в хлорированном

Показать полностью... (до 2 мин. чтения)

растворе для обеззараживания военной техники и теперь светился в строю как одинокий белоснежный лебедь.

В караул Курсутдинов ходил как все. Охранять знамя в штабе ему на всякий случай не доверяли, поэтому бдил Курсутдинов около гаражей или дивизионного склада.

Склад этот был важный. В нем хранились консервы, сухпайки, заспиртованный хлеб, палатки, котелки, полушубки и прочие предметы, жизненно необходимые в армейской жизни. При складе служил и виртуозно управлял недостачами прапорщик. Недостачи были небольшими, случались с ведома начальства и всегда укладывались в нормы "усушки-утруски". До поры до времени…

На складе обнаружили большую пропажу. И это была не усушка. Продукты стали пропадать ящиками, а полушубки — десятками. Ночами. При закрытом складе, с подключенной к сигнализации дверью. И даже (!) с нетронутой пластилиновой печатью. Каждый раз, когда прапорщик вбегал в штаб с криками "усэ попырыпыздыли усе поуаровалы! ", командир выходил из себя от ярости.

Окна склада были наглухо заколочены, он несколько раз проверялся на предмет подкопов и дыр в крыше. Запирали и открыли исключительно в присутствии дежурного офицера. Безрезультатно — кражи продолжались.

Наконец, высшее командование объявило - тот, кто задержит расхитителя, незамедлительно поедет во внеочередной двухнедельный отпуск домой, в какой бы республике СССР тот не проживал.

Курсутдинов на посту не спал. Поэтому четко видел, как к складу прокралась темная фигура, аккуратно вытащила забитое досками окно — вместе с петлями и переплетом. И исчезла внутри. Курсутдинов подошел ближе и стал ждать.

Через некоторое время из окна вывалился ящик, потом второй. За ними вылез расхититель.

Курсутдинов снял автомат с предохранителя и передернул затвор.

— Ни кипишуй, вот, возьми тушенки, — протянул две банки совершенно неиспугавшийся вор.

Курсутдинов улыбнулся своей странной улыбкой и произнес "стой-стрелять буду".

— Мало? Забери ящик, я еще себе возьму — занервничал расхититель.

Курсутдинов дал очередь в воздух.

К моменту, когда на шум выстрелов подбежали начальник караула и бодрствующая смена, успело прозвучать три или четыре длинных очереди. В свете мечущихся фонариков предстала ужасающая картина. На черной земле перед странно улыбающимся Курсутдиновым была распластана человеческая фигура. Вокруг были разметаны куски розовой плоти…

Что-ж ты с@ка сде… хотел сказать начкар, но тут фигура на снегу зашевелилась, обвела глазами собоавшихся, уставилась на Курсутдинова и спросила — ты м&@ак? На%@й ты тушенку расстрелял?

Только после этого прибежавшие на шум разглядели развороченные очередями ящики.

Объяснить, почему он выпустил весь рожок в тушенку, Курсутдинов не смог. И только тупо улыбался матам командира. Командиру же предстояло отчитаться за применение каждого патрона, поэтому вместо отпуска он грозил отправить Курсутдинова на губу. Но замполит (“слово коммуниста — держи”) убедил выполнить данное перед строем обещание. Отпуск боец получил.

Складской прапорщик пошел под суд как соучастник. Именно он сделал хитрую вынимающуюся конструкцию окна.

В караул Курсутдинова больше не ставили.

В школе училка спросила нерадивого ученика, какие произведения Горького тот знает. Наш герой стоял в полной растерянности, пока его одноклассники не начали ему шёпотом подсказывать. Лодырь напряг весь свой слух, и, наконец, ответил:

— Старуха и Сергей!

Водитель-продажник.

Ехал сегодня с утра на 98-м в сторону пл. Минина, парень лет 35 суёт водителю сто рублей.

— Один билет? — спрашивает его водитель.

— Да, один, — говорит парень.

— А почему один? — не унимается водитель и так слово за слово, он на моих глазах убеждает парня купить себе не один билетик, а два! Два, Карл, билетика, два!

Видимо хороший продажник временно устроился водителем маршрутки.

Живу я, значит, на краю земли — в Австралии!!! Неплохое местечко — тепло всегда, кенгуру бегают, народ добрый. Вот как раз о добром народе Австралии вам сейчас и поведаю. Год назад я переехал на новую квартиру — соседкой моей оказалась милая австралийская старушка лет так 100 "hello" "how are you" каждый день. Вот однажды стучится она ко мне и дарит мне большую банку миндальных орешков (дорогое удовольствие даже здесь). Я конечно "Нет, НЕТ" но все же взял. Через две недели та же картина — опять пришлось принять. Короче так раза 3 или 4 — очень вкусные орехи!!! Ну, решил я к бабушке зайти. Зашел и спрашиваю: "Миссис Джонс — не нужно меня так баловать, это очень дорого. Короче, не надо". А она мне в ответ: — Сынок, мне эти орешки ничего не стоят. Просто мой сын каждую неделю присылает мне банку миндаля в шоколаде, а зубы-то у меня ни к черту. Вот я и обсасываю шоколад, а орешки складываю обратно! !! Или маразм или добродетель, а я с тех пор орехи не ем!!!

Был с детьми в начальной школе на "первое сентября" в Техасе. Учеба здесь начинается в середине августа.

Некоторые бросающиеся в глаза отличия от привычной питерской картины:

1. Нет школьной формы, все дети одеты произвольно.

2. Нет букетов и тому подобного — нет такой традиции.

3. Полицейская машина стоит неподалёку, но это нормально и для обычного дня.

4. В школу вместе с детьми идут родители — прямо в класс.

5. Никаких документов никто и ни у кого не проверяет.

6. Некоторые родители демонстративно заходят в школу с оружием. Один папа рядом с нами — пистолет в кобуре на поясе, два магазина отдельно на груди.

7. Ощущение мира и безопасности, почему-то, исходит именно от этих вооруженных родителей, обнимающих своих малышей на прощанье перед началом учебы, а не от полиции, припаркованной неподалёку на дороге.

Московское метро — неиссякаемый источник приколов.

Еду сегодня вечером, пересаживаюсь на Октябрьской с кольцевой на радиальную. Стою на эскалаторе — вижу, что-то не то. Потом прислушиваюсь и начинаю тихо про себя ржать.

Картина: внизу в будке контроллера сидит развеселая, румяная и явно поддатая тетка в форме сотрудника метрополитена и постоянно что-то говорит в микрофон. Причем говорит так: скажет фразу, повесит микрофон, через секунду снимет, опять скажет, повесит и т. д.

Говорила она вот что:

— Не задерживаемся при сходе с эскалатора.

— Переходите на левую дорожку, не видите что ли, там никого нет!

— Не смотрите под ноги при сходе с эскалатора, голову держим высоко!

— Мужчина, держим голову прямо, идем гордо!

— Не ходите по эскалатору, он же сломается!

И далее в таком духе:)

Семидесятые годы, идет служба в армии. Срочное построение. Построили на плацу часть, равняйсь! , смирно. Выходит командир части подполковник Соловец. Рожа красная. В руках держит зачуханную солдатскую зимнюю шапку.

Сейчас я вам расскажу историю. Захожу я сейчас в туалет, сажусь по вашему: на очко (расположение туалета внутри следующее: ряд отверстий в деревянном полу, через глухой заборчик высотой в метр другой ряд ). Соловец продолжает: "Заходит с другой стороны военнослужащий, по вашему наверно дед (из-за заборчика по видимому была видна только офицерская шапка сидящего Соловца), снимает с меня шапку и со словами: молод еще носить такую салага, надевает на меня вот эту и выходит".

И я не мог привстать и рассмотреть даже кто это был, так как был как бы при делах.

Часть на плацу начала складываться пополам.

Соловец распаляется все больше: "Обидно не то, что он поменял мне шапку, я не бедный человек, я куплю другую, обидно то, что он меня боевого офицера салагой назвал! "

Часть уже практически лежит на асфальте, Соловец орет дальше: "И он подлец сейчас стоит среди вас и хохочет с вами! "Хрясь эту шапку об асфальт, пинает сапогом и уходит. Финиш.